(запись будет пополняться, надеюсь)

Уходи скорее в плаванье, капитан.
Там моря такие черные и седые,
Там туземцы быстрые, молодые.
Здесь Нева, и кухонная плита
Тихо пережевывает метан.

Уходи скорее в плаванье, Одиссей,
На войну ли священную или в драку.
А Нева тебя дождется, как та Итака,
В своей влажной отчаявшейся красе.

Ты молчишь, и заря исчезает – влет –
За пролив, за море, где те туземцы.
А Нева ворочается у сердца
И тихонько что-то тебе поет.
(с)  Сфандра

-Это был старец, я помню черты его лица даже сейчас - помню каждую морщинку, вибытую словно самим временем на его лице. Говорят, что время не щадит людей, но то, что оно сотворило с лицом этого старца многим более беспощадно, чем то, что время творит с людьми. Сколько ему было лет, кто знает? - Он повернулся, кончиками пальцев касаясь выщербленной поверхности белой стены. - Даже я не знаю этого. Ему можно было дать и шестьдесят и девяносто и двести тридцать - но голос его был бесконечно молодым. - Указательный палец мужчины с интересом исследовал одну из многочисленных впадин и ямок, - казалось, здесь еще оставался воздух, попавший сюда из-за нерасторопности древних мастеров... О, так и есть - легкое давление и ямка прогнулась, тут же рассыпаясь на частица песка и оставляя после себя пустоту.
-Вообще-то я плохо помню тот день, знаю только, что на рассвете старцу было суждено умереть. Кажется один из эмиров отдал такое приказание, как всегда кичась своей властью. Так что против старца было не только время, но и люди. А в одиночку пройти путь гораздо сложнее, но да я не о том.
Как он выглядел-то? О, он был сед. Не улыбайся незнакомец, он был сед так, как тебе еще не доводилось видеть - его длинные волосы серебрясь спускались по мощным, отнюдь не старческим плечам, а знатная длинная борода касалась груди и каждый волосок в ней отливал чистейшим серебром.
Помню, когда я спросил его - кто он такой, он долго и надрывно смеялся, а потом в тишине ответил, что он сам уже не помнит кто он, то ли человек, то ли его отражение на глади хрустального озера, что неподалеку было расположено от темницы. Жаркое солнце и приказ эмира делали свое дело, мучая каждого пленника пониманием близости воды и невозможности преодолеть каменные стены, мучало это понимание всех, но только не старца.
Он сидел там в прохладной части своей "кельи" и водил руками по не слишком чистому полу, то и дело натыкаясь на очередную песчинку, оказавшуюся здесь по воле пустыни.
Он читал.
-Знаешь, - говорил он, - я не пророк и далеко не храбрец, да простит мне эти слова самый смелый воин эмира, но даже я знаю, что с рассветом моя голова не слетит с плеч.
А я смеялся, - может быть она и не слетит, может быть тебя просто кинут в яму?
Старческое лицо поворачивалось ко мне, тут же преображаясь - становясь из какой-то бесформенной массы настоящим живым; уголки рта приподнимались, обнажая желтые крепкие зубы и чуть больше морщиноксобиралось вокруг его век, когда он отвечал мне:
- Возможно, это будет просто жажда? Не нужно искать сложных путей: люди владыки слишком измучены, чтобы копать эту яму, пусть она и для пленника.
И мы молчали.
А он продолжал читать.
Наступила ночь, а его руки все так же беспорядочно водили по грязному полу, а губы шептали какие-то малоразборчивые слова; я мог разобрать лишь: "сильванашей" и "многоликая".
-А ты не так плохо знаешь древний язык, - сказал мне однажды старец.
-А ты хорошо держишься перед казнью. - Ответил я.
Мы после долгое время молчали, а потом одновременно улыбнулись.
Всю ночь слепой старец читал мне, словно ребенку, руками водя по полу и ища там знаки и символы судьбы. По каменистому, неровному полу, по которому до него кто-то ходил, кто-то сидел и проливал похлебку. И только его слепые небесные глаза были мертвы в ту роковую ночь, ибо каждый пленник внимал устам его, пробуждая душу молитвами.
-Рассвет, - сказал я, гладя его по плечу, когда ночь закончилась.
-С рассветом оживают души, - улыбнулся старец, когда за ним пришли стражники.
-И умирают эмиры, - тихо ответил я, доставая нож.
(с)  Isaya